Епископ вздохнул и на мгновение закрыл свои красивые глаза. Несчастные женщины! Как явно тщится каждая из них в своем одиночестве, в своей непривлекательности обогреться у огня совместной ненависти... Вот они, сомкнув ряды, готовые броситься в схватку, теснятся друг к другу, греясь у адского пламени, которое им удалось в себе разжечь, и слова с шипением вылетают из их уст. Но откуда эта анафема обособленности? Должно быть, для женщин, которые не нашли тепла в семье, в супружестве, для женщин, обреченных на одиночество, непереносимо оскорбительно поведение того, кто сознательно предпочитает одиночество.

С вершины этого пика (от всего выпитого виски вершину покачивало слегка, как от ветра) он, подобно монарху, обозревал свои владения и видел сердца всех тех, расположения кого он всю жизнь добивался. Но за последнее время в душе его, казалось, совершалась исподволь какая-то перемена, и теперь он вдруг понял, что их сердца ему больше не нужны.

читать дальше С детства в душе Огастина укоренилось глубокое отвращение к отдаче всякого рода приказов. Любые взаимоотношения, основанные на подчинении одного человеческого существа другому, всегда претили ему. Но сейчас Джереми, совершив неожиданный вольт, атаковал его именно в этом направлении: наиболее опасное предвестие и даже, если на то пошло, первопричина кровавых революций не тот, кто отказывается подчиниться приказу (сказал Джереми), а тот, кто отказывается отдавать приказ.

***

"Это гончие, которые могут взять след, но не умеют по нему идти, - сказал он как-то раз. - Это пустомели, не знающие удержу в своей болтовне..."

***

- А для истории, в ее семимильных сапогах, всего один шаг, - сказал Джереми. - Одно глиссе, в сущности... Гегель! Бр-р-р! Затем Фихте! Трейчке! Савиньи! Уф!
Огастин не спросил его, зачем он тратит время на чтение всех этих давно забытых немецких метафизиков, понимая, что, возможно, он этого и не делает. В молчании они снова наполнили бокалы.

***

В Оксфорде (этой обители юных душ, горящих чистым белым пламенем) все были согласны с тем, что только примитивный ум может стремиться к власти или даже принять ее, если она будет ему навязана. Под "задатками вождя", сказал однажды Дуглас Мосс, всегда скрывается Untermensch [недочеловек (нем.)]. "Честолюбие - главный недуг убогого ума". Ну и так далее. 

***

Они нашли Мэри в гостиной: она поджидала их, чтобы напоить остывшим кофе, а пока что перелистывала "Знаменитых викторианцев" Литтона Стрейчи.
- Но единственными по-настоящему знаменитыми викторианцами были только Маркс, Фрейд и Эйнштейн! - сказал Джереми. - Люди, о существовании которых бедняжка Литтон, вероятнее всего, даже и не слышал. И самым великим из них, как мне сдается, был Фрейд.
- Мне кажется, с времен Конфуция, Будды и Пифагора больше не было трех великих людей, которые бы жили одновременно, - заметила Мэри, явно увлекаясь разговором.
- Очень уместная параллель, - сказал Джереми. - Общественный деятель, духовная личность и математик...

***

"Бог", как и "грех", перестали быть проблемами, потому что Фрейд аналитически объяснил возникновение этих понятий в историческом аспекте - он показал, что они не более как проявление примитивной психологической ущербности, от которой человечество в процессе своего роста сумело избавиться, после того как ей было дано объяснение. - Совесть - это операбельная злокачественная опухоль...

***

В век неограниченного прогресса и свершений, который уже забрезжил впереди, самые эти слова "бог" и "вина" должны отмереть и рано или поздно исчезнуть из языка. Люди по-прежнему будут от природы тяготеть к тому, что принято называть "добром", но само понятие это, лишившись своего словесного обозначения, будет утрачено.

***

Ведь ребятишки болтают что попало! Конечно, дети должны говорить совершенно свободно о таких вещах, как секс, экскременты и прочее тому подобное, но все же существуют такие слова и понятия, как "бог" или "Христос", от которых нежные детские уши Полли следует оградить, до тех пор, во всяком случае, пока она не станет достаточно взрослой, чтобы по собственному свободному выбору отвергнуть их или принять.

***

Что-то тревожило ее - что-то сказанное кем-то в этот вечер по поводу религии, "которая уже остается за пределами веры или безверия". Все-таки, вероятно, это не совсем так? "За пределами спора", видимо, следовало бы сказать. В наше время мы уже научились разграничивать понятия, поддающиеся проверке, и те, что по самой природе своей недоказуемы и потому не могут являться предметом спора, так что теперь нам даже следовало бы иметь два слова для понятия "вера" и два для понятия "истина", поскольку мы не всегда подразумеваем одно и то же под каждым из этих слов. В конце концов, даже Фома Аквинский говорил о вере как о волевом акте, что целиком отличает ее от поддающейся проверке истины... а только эта последняя и может, разумеется, считаться подлинной, поспешила заверить себя Мэри.

***

Огастин проснулся в шесть утра, разбуженный галками, заспорившими о чем-то в широком каминном дымоходе. Он лежал, прислушиваясь к их болтовне. Он любил птиц, и ему хотелось угадать, о чем это они расшумелись. Общеизвестно, что галки - весьма общительные птицы, а сейчас у них происходило нечто вроде заседания суда, и было похоже, что кто-то подвергнется общественному заклеванию... "Подвергнется общественному заклеванию... - подумал Огастин. - И это все, к чему, по-видимому, сводится на деле всякое социальное объединение. Давно бы, кажется, пора нам, людям, перестать вести себя, как птицы!"

***

Но по мере того, как выветривался хмель, в мозгу его начала беспорядочно твориться работа - с перебоями, как в плохо отрегулированном двигателе, и из этого неуправляемого хаоса стали возникать строчки стихотворения:
Не раз я проникал в речную гладь
Девичьих душ, пытаясь разгадать
Их мысли в чистом хрустале улыбки,
Всплывавшие из глуби глаз, как рыбки...

***

Во время завтрака внимание Огастина невольно было привлечено тем, как странно - словно усики или щупальца насекомого - растопыриваются у Мици пальцы, когда она протягивает руку, чтобы взять какой-нибудь небольшой предмет - чайную ложку, например, или булочку с блюда. Иногда она сначала касалась этого предмета только мизинцем и лишь потом - остальными пальцами. Но хотя Огастину исполнилось уже двадцать три года, он в каком-то отношении был еще ребенком, ибо, как это бывает в детстве, некоторые вещи представлялись ему слишком ужасными, чтобы существовать на самом деле. Вот почему и эта жестокая истина так медленно и с таким трудом проникала в его юношеское, еще не омраченное сознание... а истина эта заключалась в том, что, хотя Мици едва исполнилось семнадцать лет, ее большие серые глаза почти полностью лишены были зрения.

***

Выбравшись из кресла, в которое его усадили, Огастин подошел к доктору Рейнхольду и без особых околичностей принялся рассказывать ему о мальчике из одной с ним приготовительной школы, который не просто воображал себя богом - он это знал. У него не возникало ни малейших сомнений на этот счет. Но будучи Всемогущим Богом (при этом он был тщедушный, робкий, вечно весь измазанный чернилами), он почему-то не любил признаваться в этом публично, даже когда кто-нибудь большой и важный, имевший право без всяких экивоков получить ответ хоть от самого господа бога (к примеру сказать, староста или капитан крикетной команды), приступал к нему с вопросом: "Лейтон Майнор! В последний раз спрашиваю вас: Бог вы или не Бог?" Он стоял, переминался с ноги на ногу, краснел, но нипочем не хотел сказать ни "да", ни "нет"...
- Может быть, он стыдился своей божественности? Принимая во внимание то состояние, до которого при его попустительстве дошла вселенная?..
- Нет, не думаю, н-н-нет, скорее, он считал, что если вы сами не способны увидеть того, что так явно бросается в глаза, то не дело бога поднимать вокруг этого шумиху и вроде как бы заниматься саморекламой.
Доктор Рейнхольд был восхищен:
- Ну конечно же! Бог, воплотившийся в английского мальчика, никоим образом не мог вести себя иначе! Собственно, все вы так себя ведете. - И он кротчайшим голосом неожиданно задал Огастину вопрос: - Господин англичанин, ответьте мне, пожалуйста, поскольку это очень меня интересует: вы Бог?

***

Мици была молода, и ум ее был бесхитростен и прост, ее вера бескомпромиссна, сила ее живого воображения велика. Ее душевные муки достигли теперь того накала, которого слабые человеческие нервы выдержать уже не в силах, той грани, за которой совершается наконец неизбежный прыжок из окна шестого этажа объятого пламенем дома.

***